Константин Климентьев «Четные и нечетные»

Я открываю дверь.

Дверь – самая обыкновенная, светло-серая, прямоугольной формы. Она с лёгким шорохом скрывается в стене, едва я её касаюсь. Переступаю через невысокий порог и – словно заглядываю в чужую душу. А там меня может ожидать всё, что угодно.

Плоская, отданная во власть ледяным ветрам вершина горного пика. Закоптелый бугристый камень тесной пещеры, озаряемой багровыми всполохами пылающего очага. Потускневшие лики фамильных портретов, взирающие со стен обеденного зала в глубине рыцарского замка.

Каждый раз обстановка – иная. Но обязательно навстречу выходишь ты.

Стройная, коротко стриженная альпинистка в ярко-оранжевом нейлоне. Коренастая пышноволосая дикарка в одеждах из волчьей шкуры. Медлительная томная леди, затянутая в корсет и сверкающая бриллиантами высокой сложной причёски.

Моя разнообразная Подруга.

Много лет назад Наставники познакомили нас – и с тех пор мы больше не расставались. Ни на миг.

Помнишь тот день, когда нас впервые выпустили в открытый космос, и ты в диком восторге выписывала сумасшедшие восьмёрки вокруг огромных железных пузырей Астропоселка, а я, стиснутый крепкими путами противоперегрузочного кокона, хохотал и орал во всё горло воинственные марши?

Ты не забыла долгие томительные месяцы и годы, проводимые в пути от одной звезды до другой, когда вокруг оставались только чёрная пустота и неподвижные облака далёких искр, когда падение в бездну казалось бесконечным и необратимым? Положив мою небритую щёку к себе на прохладные колени, ты молча щёлкала пальцами, – и перед нашими глазами распахивались далёкие миры, хранящиеся в твоей необъятной памяти: наполненные воем океанских ураганов, звоном весенней капели, запахами сухой степной полыни и грохотом вулканов. Но однажды утром ты вдруг нежно щекотала мне ухо поцелуем: "Знаешь, милый, а ведь мы вошли уже в сферу  тяготения Гаммы Археоптерикса, и я чувствую, что у неё шесть планет  и два астероидных пояса – пора за работу..."

А как терпеливо ты ждала меня, упакованного в тяжёлый скафандр и бродившего с геологическим вибромолотком по щебнистым ущельям какой-нибудь сухой и мёртвой планетки, в то время как вокруг сотни киберов бурили и взрывали скалы, а по фиолетовому небу плыли яркие звёзды картографических спутников. Впрочем, на самом деле я не покидал тебя, висящую на стационарной орбите, ни на секунду, а внизу копошился дистанционно управляемый моими ментальными приказами "дубль". Но ведь уставал-то я по-настоящему, а ты всё-таки ждала моего пробуждения-возвращения, признайся – ждала?

И помнишь – какие Праздники Любви ты устраивала в день, когда мы завершали программу исследования очередной планеты, и как под плеск аквамариновых волн я ласкал губами твои тугие шоколадные груди, как в душистой полутьме бревенчатого сруба зарывался лицом в облако твоих золотых волос, как, катаясь голыми боками по обжигающему инею эскимосского иглу, стискивал в объятиях твоё горячее тело, а ты стонала в пароксизме страсти и... не забывала при этом следить за верностью курса и чистотой окружающего пространства, заблаговременно расстреливая лучами антиматерии блуждающие в пустоте пористые железо-никелевые глыбы?

Ты – "Тринадцать девятьсот шесть".

Мой Звездолёт. 

Я открываю дверь и останавливаюсь на пороге.

Комната пуста. Только овальный стол посередине, и даже нет двух обязательных кресел.

Почему ты спряталась? Что случилось?

На крышке стола – тонкий лист писчего пластика, испещрённый какими-то буквами и цифрами.  Гравиграмма мгновенной связи. Дрожащей от волнения рукой я подношу её к глазам.

"808 дробь 14001 для 1107 дробь 13906 тчк наблюдаем вас пределе видимости локаторов зпт предлагаем рандеву планете системы Омикрон Таракана тчк".

Пластик выскальзывает из моих рук и, косо планируя по воздуху, скрывается под столом.

Нечётный номер означает – Звездолёт-мужчина. Чётный – Пилот-женщина.

Настоящая женщина.

Человек.

Нас, настоящих Людей, всего несколько тысяч. Мы проводим жизнь в окружении наделённых искусственным разумом Учителей, Наставников, Подруг, Друзей, Лабораторий, Мастерских, Заводов, Звездолётов и Жилищ. Мы разбросаны по Млечному Пути, и сотни парсеков пустоты разделяют нас.

Но когда мы обнаруживаем – пусть даже случайно! – в глубинах Галактики друг друга, то должны встретиться, и если принадлежим к разным полам, то обязаны совместно зачать новую Жизнь.

Ведь нас так мало.

И, кроме того, меня вызывает настоящая Женщина. Созданная из плоти и  крови, а не из силовых полей. 

Это – иное качество. Это – надо попробовать.

Всего шестьдесят минут, как и предписывает Закон. Разумеется, ты подождёшь меня на не слишком удалённой орбите.

Моя послушная Наложница.

Омикрон Таракана – тусклый белый карлик, сопровождаемый в пути по Галактике кувыркающимися комочками спёкшегося шлака. У звезды всего одна  планета – маленькая и пустая, усеянная оспинами многочисленных  кратеров. На её экваторе мигает слабеньким радиофонариком маяк, оставленный  первыми исследователями лет двести назад.

Место встречи обнаружить легко. 

Ты высаживаешь меня, упакованного в громоздкий скафандр, на каменистом плато перед входом в кессон и огромной ртутной каплей взмываешь в небо. Злобный зрачок низко висящего над горизонтом Омикрона светит в спину, и от каждого камня по пепельно-серой равнине тянется длинная чёрная полоса тени. Я поднимаю голову и долго пытаюсь различить тебя среди дикой путаницы незнакомых созвездий.

Тщетно.

Да я и не надеялся.

Неуютно здесь. И одиноко.

Я делаю шаг к приземистому куполу маяка, увенчанному решётчатым крылом антенны, толкаю рукой входную дверь кессона, и она раскрывается передо мной лепестками диафрагмы. И вот, я уже внутри. Пол вибрирует – это насосы нагнетают воздух в тесный тамбур кессона. Я терпеливо жду выравнивания давлений и слушаю грохот сердца в грудной клетке.

Женщина уже на маяке – её скафандр, такой же огромный и угловатый, как и мой, занимает почти половину кессона. Долго, очень долго, путаясь во многочисленных сложных застёжках, я освобождаюсь от своей громоздкой оболочки и остаюсь без одежды.

Совсем.

Так положено.

Спина покрывается гусиной кожей. Босые ноги стынут на ледяном металле. Касаюсь двери и, поджимая пальцы, прохожу в кабину. Внутри холодно и темно: по взаимному соглашению с Женщиной – мы не будем включать свет.

И сразу же – на расстоянии вытянутой руки – я слышу чужое взволнованное дыхание. Неприятный сюрприз: комнатка внутри маяка исключительно мала и тесна, вряд ли она намного больше, чем тамбур кессона.

Всё верно – она предназначена для потерпевших "звездолетокрушение", и больше ни для кого.

Ну ничего, потерпим. Осталось всего пятьдесят четыре минуты.

Я стою в студёной темноте, слушаю чужое дыхание и молчу. Незнакомая Женщина по имени "Восемьсот Восемь" – тоже...

...Ну вот, всё и закончилось.

Честно признаюсь, мне не слишком понравилось. Всё было чуждо, неудобно и неприятно, по-видимому, нам обоим. 

Я стою, тяжело дыша, у холодной железной стены и слышу, как долговязая Женщина по имени "Восемьсот Восемь", шлёпая босыми ногами по ржавому полу, скрывается в кессоне и начинает натягивать скафандр.

Я жду, терпеливо жду, когда она покинет маяк. Я слышу свист насосов, выкачивающих воздух из кессона.

Проходит четверть часа... И ещё десять минут...

Но кессонная дверь не подчиняется моему толчку. Значит, "Восемьсот восьмая" всё ещё на маяке.

Странно...

И вдруг снова раздаётся завывание насосов. Дверь раскрывается, и в её узкий проём начинает ломиться грузная, неуклюжая фигура в скафандре.

Ничего не понимаю.

Ещё одна Женщина? Откуда она взялась и что ей надо?

Но нет, это всё ещё "Восемьсот восьмая". Ей никак не удаётся протиснуться в кабину. Она откидывает прозрачный колпак и начинает остервенело сдирать скафандр. В тусклом свете, сочащемся из тамбура, я вижу, что у неё вытянутое лицо со впалыми щеками и гладкие прямые волосы.

Не красавица. Не то, что ты.

А ещё у неё огромные круглые глаза, полные ужаса.

– Локатор! – хрипит она. – Включи локатор!

Я торопливо нашариваю на стене панель управления и вдавливаю клавишу. Под потолком вспыхивают лампы, на табло начинают свой скачущий бег разноцветные огни, разгорается зелёное окошко локаторного экрана.

Экран девственно чист.

На многие миллионы километров вокруг не видно Звездолётов. И даже ни одного объекта, более крупного, чем футбольный мяч.

Мы стоим – два дрожащих голых существа – и слёзы текут по нашим щекам.

– Он бросил меня, – шепчет Женщина.

– Она бросила меня, – эхом откликаюсь я.

"Она" – это ты.

Моя обидная пропажа.

Мне было хорошо в твоих объятьях, но я никогда не задумывался: а что доставляет удовольствие – тебе? Быть может, горячие уколы жёстких рентгеновских лучей, испускаемых квазарами, или ледяное дыхание чёрных дыр?

Ты была для меня всем – и Любовницей, и Подругой, и Коллегой, и Жилищем. А кем был для тебя я?

Выходит – никем? И как только появилась возможность уйти к "другому" – ты немедленно воспользовалась ей?

Или, наоборот, "Тысяча сто седьмой" тут не при чём? Ты – сама по себе? Вдруг я был для тебя чем-то большим, чем докучливым существом, копошащимся внутри и требующим постоянного внимания и ухода? Ты – любила и не смогла  простить измены?

И, рыдая, "отошла в сторону" – гордая и одинокая?

Моя горькая утрата.

Мы сидим, касаясь друг друга голыми боками, на прохладном полу в тесной кабине маяка. "Восемьсот восьмая", прикрыв глаза, кормит округлившейся грудью маленького трёхмесячного мальчика.

Это наш сын. У него белёсые волосёнки и нос пуговкой. Мы называем его  просто "Малышом". Он родился здесь, на маяке. На маленькой мёртвой планете в системе звезды Омикрон Таракана.

Мы живём на маяке почти год. Воздуха, воды и пищи нам хватит ещё лет на сто. Я научился принимать роды и починил систему кондиционирования. Мне  даже удалось активировать робота-уборщика, который обшил пол и стены  помещения пластиком. Но маяк построен очень давно, и на нём не смонтированы  средства гравитационной связи. Поэтому радиоволна, посланная нами в  направлении ближайшего бакена-ретранслятора, достигнет его месяцев через  двадцать.

Это приемлемо. Мы подождём.

Хотя, у "Восемьсот восьмой" склочный характер. Но и у меня, как она утверждает, тоже "не сахар".

Ничего, мы потерпим.

Иногда я надеваю скафандр, выхожу наружу и изучаю окрестности. Сам. Не виртуально. На шее у "Восемьсот восьмой" ожерелье из мерцающих минералов, найденных мной неподалёку.

Здесь, на маяке, моя настоящая пещера. Здесь мой настоящий очаг.

С тобой мне было просто хорошо. А с этой Женщиной я счастлив.

Младенец отрывается от крупного материнского соска и засыпает. Меня тоже клонит в сон. Что здесь ещё можно делать – на десяти квадратных метрах жилой площади?

Только спать.

А ещё мысленно беседовать с тобой.

Моё полузабытое прошлое.

Но перед тем, как смежить веки, я протягиваю руку к панели управления – надо убавить на ночь яркость освещения.

И вздрагиваю.

Потому что на краю зеленоватого экрана вдруг появляются три характерных светлых пятнышка. Два больших и одно – поменьше.

Кровь приливает к моему лицу, потому что я знаю – кто это.

И даже догадываюсь – почему их трое. 

Но я не спешу будить "Восемьсот восьмую" и "Малыша". До минимума закручиваю регулятор громкости динамиков, из которых уже несутся ликующие радиовопли:

– Это мы – ваши Звездолёты! Откликнитесь! Мы вернулись!

– Тише, – шепчу я одними губами в микрофон. – Ребёнка разбудите. Ждём  вашего вызова часа через четыре.

Вот тогда и потолкуем.

И не только о странностях любви.

Но и о смысле жизни.