Михаил Павлов «Связь»

С благодарностью за консультации П.В.Лексину, сотруднику КФТИ

Помню, я проснулся от ее плача. Лизе было десять, и я уже давно не слышал, чтобы она плакала. А тогда подскочил, будто ждал, как раньше, когда Лиза была еще совсем малышкой, отвыкающей от материнской груди. Я тотчас нашарил штаны, висящие на стуле, продел в них ноги, и, стараясь не разбудить супругу, вышел из спальни. Открыв дверь в детскую, прислушался. Лиза глубоко дышала, глотая слезы.

– Пап?

– Ты чего плачешь?

– Пап, мне приснилось… – и она залепетала про какой-то кошмар, будто все родные исчезли, кругом то ли никого, то ли чужие люди. А я поспешил к ее кровати, присел на край, нашел ладонью ее зареванное лицо.

– Ну, а я где был, доча? – спросил я, вытирая слезы с ее щеки.

– Тебя не было, был ты, но другой. Ты меня не узнавал, и у тебя была другая дочка, только на самом деле она была ненастоящая, совсем пустая, не я…

Ну, как такие вещи приходят в детскую голову?

– Но ты же уже поняла, что это был просто нехороший сон? И я ведь настоящий, а? И никто мне больше не нужен, кроме моей дочурки. Я всегда рядом. И уж точно всегда тебя узнаю.

– Пап, ты завтра уедешь?

Так вот оно в чем дело.

– Уже сегодня. Да, доча, уеду рано утром. Чтобы и вернуться пораньше.

– А на сколько ты уедешь?

– На недельку.

– У нас через две недели концерт, я буду танцевать, а потом чаепитие в классе.

– Я знаю, доча. Я приду или мама.

– Я хочу, чтобы ты.

– Ну, посмотрим, это же через две недели еще только будет.

В итоге на школьный концерт не пошли ни я, ни жена, ни Лиза. Наверное, его все равно провели, детям это нужно. А горе – оно для взрослых. Я еще был в командировке, когда мне позвонили из полиции. В нашем доме случился пожар. Не знаю точно, но слышал версию, будто один из наших соседей снизу таким образом решил покончить с собой. Это произошло ночью. Моя жена, Таня, задохнулась в дыму внутри нашей квартиры. Лиза, по-видимому, пыталась выбраться. Наверное, там было страшно: в темноте, в дыму, в давке. Ее нашли застрявшей между перил на лестничном пролете с проломленной головой. Жертва паники. Не зная этих подробностей, надеясь на что-то, я летел по трассе. Про дочку мне сказали только: «в тяжелом состоянии». Потом – «в коме». Пустили меня к ней только через два дня. Лиза лежала под стеклянным колпаком, как когда-то в роддоме. Лица было почти не видно под повязками и белыми проводами. Я заметил синяки на ее руках, отдавленные пальцы и зарыдал, меня вывели.

– Простите, я не могу вас обнадеживать, не имею права. Состояние головного мозга полностью исключает возможность хирургического вмешательства. Из комы девочка не выйдет. Мой прогноз: месяц и мозг умрет. Простите, – сказал врач.

Я опустился в кресло. В приемном покое сновали люди, у всех было какое-то дело, какой-нибудь вопрос, с которым нужно обратиться в регистратуру. У меня вопросы кончились.

– Послушайте, езжайте домой… Вы… Вам есть, где остановится? – оказывается, врач не ушел, а продолжал стоять надо мной.

– За мной заедет друг.

– Ну, езжайте к другу…

– Не беспокойтесь обо мне.

– Так вот, езжайте к другу, а завтра возвращайтесь, около двух, хорошо?

Я поднял на него глаза, но не понял ничего по его лицу:

– Зачем?

– Поговорим завтра. До свидания.

Он ушел, я остался сидеть с замершим на лице выражением недоумения. Наверное, только минут через двадцать оцепенение спало, и я достал мобильный телефон, набрал номер старого друга. Думаю, Костя был удивлен увидеть меня таким спокойным, но про надежду, которую все-таки заронил во мне тот доктор, я ему ничего не сказал. Приехав к Косте, мы крепко выпили с ним. Много курили и почти не разговаривали, разве что вспоминали родителей, моих и его, одноклассников, тех, кого не стало. Ночью я лежал на диване, так и не раздевшись. В голове все кружилось, но забыться не получалось. В какой-то изуверской ясности ума я помнил, что Тани уже нет. И еще, что доктор Лизы ждет меня завтра для разговора.

На следующий день Костя не смог меня отвезти. Выглядел и, судя по всему, чувствовал он себя отвратительно. Я заказал такси.

Выходя около института травматологии из машины, я заметил, как ярко сияет солнце, как звонко поют птицы. Мы нашей маленькой семьей так ждали эту чертову весну, а она все опаздывала… В регистратуре мне назвали имя лечащего врача Лизы – Глебов Николай Аркадиевич. Медсестра поднялась со мной на четвертый этаж и как раз довела до кабинета, когда оттуда выскочил сам Глебов.

 – Это вы?.. подождите меня в кабинете. Рита, идите со мной.

Оставшись один, я зашел в кабинет. Дорогая дверь красного дерева, такой же стол, кожаные кресла, какие-то дипломы и фото в рамках на стене. На столе стопки бумаг и раскрытый ноутбук. В большое окно вливались потоки солнечного света. Я присел на одно из кресел, думая о том, что двумя этажами ниже под прозрачным колпаком лежит мое дитя. Ноутбук стоял на столе неровно, искаженно мне было видно изображение, висящее на экране. Заинтересовавшись, я развернул ноутбук экраном к себе. Это был видеоролик, поставленный на паузу. Странный видеоролик. В свете пересекающихся прожекторов виден был мужчина в элегантном костюме, он с улыбкой о чем-то рассказывал зрителю. А вокруг кипела желто-серая буря, и кажется, стоял незнакомец на краю кратера. Поколебавшись, я все же не стал включать видеозапись, а просто смотрел на уверенную и нелепую фигуру мужчины.

– Извините, – появился Глебов и протянул мне руку, – забыл поздороваться.

Я привстал и пожал его ладонь. Он сел в свое кресло и поглядел на ноутбук, видимо, заметив, что тот сдвинут:

– Я должен бы вам показать эту презентацию, но думаю, вас не впечатлит человек, шагающий по Венере, – он закрыл крышку лэптопа и опустил глаза, словно собираясь с мыслями. – Пригласил я вас, собственно, вот, зачем. Тело вашей дочери умрет. Вы понимаете это?

 – Зачем вы…

– Я лишь хочу, чтобы вы поняли, что спасти тело вашей дочери мы не можем.

– Какая-то странная формулировка, – пробормотал я, сглотнув.

– Да, но в последнее время мы здесь все чаще оперируем такими формулировками.

– Я не понимаю.

– Мы можем дать вашей дочери другое тело.

– Что?.. – наверное у меня глаза полезли на лоб.

– Мы можем спасти сознание, память, личность вашей дочери. С большой вероятностью.

– Как?

– Этот человек на Венере… – Глебов постучал по крышке ноутбука, – это не спецэффекты. Правда, костюм на нем необычный – обычный бы растворился в агрессивной атмосфере, но суть не в нем. Суть в человеке. Это один из первых испытателей… Простите, вы религиозны?

– Что… нет… наверное нет.

– Хорошо, тогда будет проще, думаю. Так вот, сознание этого человека было перенесено из родного тела в искусственную копию. То же самое я предлагаю для вашей дочери.

Я просидел там еще минут сорок, наверное, и никак не мог взять в толк, серьезно ли я отношусь к тому, о чем говорит Глебов. Полимерные наноструктурированные волокна на основе кремния и его соединений с титаном… Откуда мне знать, что это не бессмысленная тарабарщина? Глебов не пытался меня убедить. Он предложил вариант. Конечно же, дорогостоящий. Кредит на всю жизнь. Через пятнадцать-двадцать лет, говорил Глебов, эта операция должна стать бесплатной. Независимые научные центры по всему миру работают над этим, стараясь, чтобы государственные службы не запрятали секрет в своих бункерах. Ведь человек, воплощенный в новом теле, может быть солдатом. Для которого более не обязательны пища, вода и воздух. Физиологические процессы для него связаны не с усвоением углерода и его производных, а с диссоциацией молекул на атомы и выделением тепла, которое поглощается организмом в ходе сложных физических механизмов. В отсутствии внешних источников питания на атомном уровне запускается механизм холодного ядерного синтеза, а это и есть бессмертие.

– Бессмертие? – переспросил я.

– Да. Вечное сердце, если хотите. Плоть из материалов, по своей структуре схожих с органическими, но обладающих повышенной огнестойкостью, упругостью, эластичностью. Полимерные волокна скрепляются между собой примесными атомами титана, что ведет к чрезвычайной прочности, сопоставимой с металлом. Да, физическое бессмертие. Насколько я это понимаю. Думаю, наши физики и химики объяснили бы лучше и назвали бы это иначе. Я – нейрохирург, моя епархия – это трансплантация личности, если хотите. Впрочем, объяснить непосвященному свою часть процесса я вряд ли сумею, нет аналогий, кроме самых примитивных. Да и хирургического вмешательства как такового нет.

Но Глебов пытался объяснить, даже рисовал кое-что на бумаге. Видно было, как для него это важно. Возможно, поняв это тогда, я и принял решение. Еще несколько дней я дал себе, чтобы «все взвесить». На самом деле взвешивать было нечего. Если есть хоть какой-то шанс, что мне вернут дочку, нельзя его упускать. Даже страх стать жертвой аферы ничего не значил. К тому же информации в сети Интернет оказалось достаточно много, наверняка я слышал об этих открытиях раньше, в прошлой жизни. Словом, на следующее утро я позвонил Глебову.

– Хорошо, нужно спешить, – сказал он. – Боюсь, у вашей дочери мало времени.

Потом были недели хлопот и ожидания. И если днем я был занят делами, то ночью подолгу не мог уснуть, мучил себя воспоминаниями, надеждой и страхами. Чуть не выл. В день, на который была назначена операция, я заявился в институт ни свет ни заря. К Лизе не пустили, пришлось ждать в коридоре. В девять появился Глебов:

– Зря вы так рано, процесс может затянуться, – и вошел в палату.

Я думал, что Лизу вывезут в операционную, и все время смотрел на дверь палаты. Поэтому не сразу заметил, что по коридору приближается тележка-каталка. Дверь в палату распахнулась, и санитарки, не задерживаясь, вкатили тележку внутрь. Я не успел даже привстать, все, что было видно – это подбородок лежащей на каталке девочки. Но я уверен: это была моя девочка. В лихорадочном возбуждении я провел следующие семь часов. Люди входили и выходили из палаты, и несколько раз мне удавалось заглянуть внутрь. В помещении прибавилось техники, несколько человек в медицинских халатах неотрывно следили за разными мониторами. Только к вечеру Глебов позвал меня сам.

– Взгляните, она должна сейчас проснуться.

Я вошел. Коек было две: слева знакомая, под колпаком, и справа вторая, которую вкатили утром. На обеих лежала моя дочь. Глебов указал на ближайшую, правую, и я подошел ближе. Лизонька была бледна, болезненно морщилась во сне. Но вдруг она глубоко вздохнула и приоткрыла на секунду глаза. Может быть, она увидела меня, потому что на ее лице появилась улыбка. Мы простояли еще минут десять, но больше ничего не происходило.

– Она сейчас слаба. Ей ведь пришлось очень быстро расти. Сейчас рост уже замедлился. Думаю, завтра вы сможете ее забрать.

– Правда? – воскликнул я. И это была правда. На следующий день мне вернули мою дочурку. Хотелось нести ее на руках, кружить, но я боялся – такой хрупкой она мне казалось. Ни о каких полимерных волокнах на основе кремния я и не думал. Я осторожно держал в руке ее маленькую ладошку. Ладошка была теплой.

Я отвез ее в квартиру, которую недавно снял. В одной из двух комнат я накануне второпях обустроил детскую: накупил игрушек и свалил их на кровать. Мы гуляли по зеленым паркам, ели мороженное. На детских площадках Лиза бегала со сверстниками или находила какого-нибудь карапуза и возилась с ним, изображая взрослую. О маме мы ни разу не заговорили, но я видел в ее глазах – она знает. И я тоже все время знал, все время помнил, но все было хорошо. Пока я не совершил ошибку. Не стоило приводить Лизу в места, где нас могли узнать. Сначала все было нормально: дети играли, родители смотрели. Потом я заметил знакомое женское лицо и поспешно отведенный взгляд. Одна из мамочек смотрела на Лизу с суеверным ужасом. Я понял, что о нас шепчутся, и хотел было увезти дочку, когда какой-то малец лет одиннадцати бросил в Лизу камнем. Не знаю уж, что им двигало. Если и была какая-то ссора, то я ее пропустил. Мальчишка попал Лизе в голову, в висок, а она только растерянно улыбнулась. Все уставились на нее. Замешкавшись на секунду, я схватил дочку и унес от всех этих глаз. Заметил, кстати, что Лиза стала тяжелее. Тот случай все испортил. Теперь я боялся показать Лизу знакомым. Но больше всего меня мучило то, что я тогда замешкался. Пусть мгновение, но я смотрел на Лизу глазами толпы, я боялся ее.

Каждые два дня Лизе было предписано посещать институт: осмотр, тесты, анализы. Но я решил увезти ее из города. От родителей у меня осталась дача. Бывало, во времена моего детства мы жили там неделями, а в последние годы изредка наезжали с супругой и дочерью на пару деньков. Сад зарос и одичал, с дома облезла краска, обнажив старое дерево. Я думал занять себя этим: облагородить сад, привести в порядок дом. И никак не мог взяться за дело, просиживая сутками с ноутбуком на втором этаже. Мобильник копил пропущенные вызовы от Глебова. Лизе было не с кем играть, она подолгу сидела на ржавых качелях во дворе и скучала.

– Что ты делаешь, пап?

Я только на секунду оторвал взгляд от экрана. На ноутбуке был открыт текстовый редактор, до этого я напечатал: «У нас через две недели концерт, я буду танцевать, а потом чаепитие в классе».

– Работаю, – соврал я, выделил текст, щелкнул правой клавишей мыши, выбрал «Копировать», создал новый документ, кликнул «Вставить».

– Как странно.

– Да, очень странно, – сказал я, закрыл первый документ, не сохраняя, и уставился на новый. Казалось бы, то же самое. И ничего не изменилось. Ничего. Казалось бы.

– Папа!

Оказывается, оно умеет плакать. Интересно, из чего состоят его слезы…

Я раздвоился. Я боялся собственных мыслей. Я вспомнил ту ночь, когда Лиза разбудила меня своим плачем, вспомнил кошмар, который она мне поведала. Моя несчастная дочурка, она лежит сейчас там, на больничной койке, под прозрачным колпаком и умирает. А я! Играю с куклой? Нужно было возвращаться. Не глядя на вечерние сумерки, я быстро собрал вещи, покидал их в багажник машины, сел за руль, девочка, так похожая на мою дочь, сидела рядом. Я завел мотор. Спустя полтора часа мы въехали в город, еще через двадцать минут автомобиль затормозил у дома, в котором я арендовал жилье. Квартира находилась на шестом этаже, вниз я спустился уже один. Хлопнув дверцей машины, помчался в институт травматологии. Электронные часы на приборной панели показывали двадцать два часа сорок две минуты. Время посещения больных давно закончилось. Впрочем, к Лизе все равно только по пропуску, а пропуска нет.  Но я проскочил, не помню, что наговорил дежурной медсестре, чтобы она меня пропустила. Кажется, я даже кричал. Потом бежал по длинному темному коридору. А ворвавшись в палату, застыл. На ум пришла Пушкинская «Мертвая царевна», у меня была в детстве иллюстрированная книжка. Хрустальный гроб. Там ведь все хорошо кончилось. Я опустился на стул рядом с кроватью, на которой покоилось тело дочери, и заплакал от горя, от стыда.

…Протяжный писк аппаратуры вывел меня из забытья, экраны моргали красным.

– Что вы тут делаете! – в палату вбежал Глебов.

– Что происходит? – взволнованно вопросом на вопрос ответил я.

– Мы ждали этого несколько дней, – сказал он, не глядя на меня. – Где Лиза?

Палата наполнилась людьми в белых халатах.

– Вот же Лиза! – крикнул я, когда меня оттеснили. Глебов оглянулся и, растолкав подчиненных, притянул меня за локоть.

– Нет, вот Лиза, – со злостью в голосе возразил он, указывая на небольшое мерцающее табло, по которому бегала волна, на одном из приборов.

– Это была ошибка, – сказал я. – Зачем мне копия? У нее души нет…

– Души? А ведь я спрашивал про религию.

– Я просто не думал…

– Я тоже не думал раньше, пока мне вот это не показали, – Глебов вновь ткнул пальцем в электронное табло. – Мы называем это СВЗ-граммой или сокращенно Связью, понимаете?

– Нет, с чем связь?

– А вот это так просто не скажешь! Физики темнят, если вообще полностью понимают. Видите, пошла волна влево, а теперь обратно, теперь еще быстрее, видите?

– Вижу.

– Так вот, утрируя, можно сказать, что когда волна в правом полюсе, Связь сильнее всего с этим телом, а когда в левом – с тем телом, которое мы создали. Мозг – всего лишь приемник! И эти колебания, по большому счету, мы сейчас никак не контролируем. Все зависит от Лизы.

– Что зависит?

– В каком теле остаться. И знаете, то, что колебания такие интенсивные, говорит не в нашу пользу. Не знаю, как это закончится, и возможно, я еще пожалею об этих словах, но это вы виноваты. Что там у вас произошло?

Я открыл было рот, еще не зная, что сказать, но меня перебила медсестра:

– Николай Аркадиевич, смерть мозга.

Глебов уставился на табло, его губы беззвучно шевелились. Я не знал, куда деться. Все молчали, или просто я оглох. Моя дочка умерла. В ногах появилась слабость. Что теперь делать? Что теперь делать? Что делать?..

– Что вы сказали? – спросил Глебов. Он, оказывается, опять смотрел на меня.

– Что теперь делать, доктор?

– Возьмите трубку.

В кармане вибрировал телефон. Я достал его – на экране высветилось фото Лизы с прошлогоднего дня рождения, – и нажал «принять вызов»:

– Алло.

– Пап? – в голосе слышны были слезы.

– Ты чего плачешь?

– Пап, мне приснилось…

– Лизонька… – я сглотнул комок, застрявший в горле, – это был просто нехороший сон, слышишь? А я сейчас приеду! Слышишь, уже еду!

И я, не отрывая телефон от уха, развернулся, выскочил за дверь и побежал по длинному темному коридору. Впереди маячила зеленая табличка «Выход».